Там, где тьма, – там сияние…

Елена Шварц

С точки зрения системного анализа каждое явление жизни представляет из себя совокупность неких элементов, которая, в свою очередь, входит в другую, более крупную совокупность на правах ее частицы. Что же является главной сверхсистемой, в которую входит все существующее, как листы, скрепленные и соединенные переплетом, входят в книгу?

Вселенная? Бесчисленные миры, галактики, созвездия, среди которых, как малые частицы, незаметно затерялись Млечный путь, Солнечная система, Земля? Нет. Космос – это только маленький пробел в грозной черноте Хаоса, и хаос заполняет девяносто процентов расстояния между атомами материи и мысли.

Хаос одолевает нас, проникает в мельчайшие пазы и щели нашего бытия, отравляет душу и плоть каждому существующему. Его черная горечь срывает с жизни оболочку внешней упорядоченности. Ветер хаоса дует мне в лицо, в пустотах между словом и мыслью, мыслью и образом я ощущаю его смертельные дуновения. Он приходит извне, и ничто не способно противостоять его деятельному вторжению в жизнь; он приходит изнутри, и я не могу больше смотреть на себя, на свое тело и душу как на нечто мне принадлежащее. Хаос смотрит на меня своими огромными невидящими (или всевидящими?) темными глазами из провалов бытия и смеется мне в лицо, зная, что и я, и весь мир рано или поздно достанутся ему на съедение. Что делать нам? Как спастись от порабощающего и разлагающего нас веяния хаоса? Что противопоставить ему в нашей жизни? Или, вернее, как приручить его, сделать не врагом нашим, а союзником, посадить Хаос на цепь из строгих, раз и навсегда найденных слов?

Есть только одно, что превосходит по масштабам и силам последнюю из сверхсистем, – Искусство. Оно само произрастает из хаоса и в этом смысле является его производной, но его высшее качество заключается в том, что к хаосу оно не сводится. Процесс извлечения гармонии из беспорядка есть высшее, а возможно, и единственное, что может восторжествовать над пустотой и небытием, не отменяя их, а наполняя новым смыслом.

Как же это происходит? Как свершается огранка алмаза, называемого небытием, как он превращается в бриллиант искусства? Этот процесс – всегда сродни миссии Христа, его распятия, сошествия во ад и воскресения. Творчество – это некий космический эквивалент Причащения, это таинство, в котором мы проходим путь сквозь темные разрывы бытия к свету знания, свободы и вечной жизни.

Сначала художник должен скальпелем анализа расчленить свою душу и обнаружить ее сердцевину, ее средоточие. Это всегда болезненно, и это всегда очень трудно, ведь даже хирург не может оперировать собственное сердце, пусть и зная его строение. Но – сквозь боль неслыханных испытаний начинает пробиваться некий свет, и художник начинает понимать, что любая боль – это только разновидность света, обнажающего самое сокровенное в нас. И – слава боли за то, что мы можем быть счастливы!

Затем следует добровольно отдать сердцевину своего бытия людям, даровать им возможность причаститься твоими плотью и кровью – но не тебе, а искусству, самому процессу извлечения гармонии из хаоса. Явление искусства – всегда чудо, и чудо жестокое. Но в самой жестокости его таится высшее милосердие, милосердие Отца, протягивающего людям кровь своего Сына со словами: «Пейте ее все, и да будете бессмертны в бессмертии Сына Моего».

Но самое последнее испытание творчества, или, вернее, испытание творчеством, еще впереди. Художнику следует возвыситься над собой и своим искусством – и добровольно зачеркнуть все, ради чего он жил, страдал, метафизически умер и метафизически воскрес. Надо отказаться от своего дара, от всего, чем ты славен, волен, жив. Это труднее, чем распять себя самому, но без этого невозможно дальнейшее творчество. И, отрекшийся от высшего, что в нем есть, художник еще живет, проходит испытание повседневностью; пережив во сне конец мироздания, встает, заваривает утренний кофе, садится за стол и ведет милые беседы со своей семьей, так, чтобы никто, не дай Бог, не заметил, что ночью он умер в муках творчества – чтобы снова воскреснуть, когда к нему снова придет жестокая страсть вдохновения.

И вот, когда он убеждается, что последняя, самая страшная жертва, которую он принес, никому не нужна, – начинается новое Творчество. Хаос снова показывает ему свой страшный лик, и он должен, нет, он обязан перебороть его, преосуществить свои последние сомнения, свои стоны в симфоническую музыку, которая будет нести людям нечто воистину прекрасное, то, что они никогда понять не смогут и без чего, честно говоря, они вполне способны существовать.

Но искусство прекрасно именно тем, что оно бесполезно. Оно прекрасно правдивостью, оно трагично ей. Главное – не солгать, не ошибиться, не слукавить в определении тончайших градаций жизни, умирания и воскресения, нести истину тем, кто в нее не верит, но кому она нужна. Каждый художник творит прежде всего для тех, кто его никогда не сумеет понять. И именно для них он живет и умирает.

Образ вдохновения всегда пишется в ярком, всецветном колорите жизни. Образ художника неизменно творится в скупом и благородном черно-белом колорите умирания. И вместе эти две картины образуют некий изумительный диптих, рассматривая который, можно понять и представить недоступный глазами людей, но существующий всюду для Бога колорит бессмертия. И в этом – вершина искусства, его смысл, его опора, оправдание и увенчание.